Средняя Катунь: Поход одиннадцати сумасшедших. Часть Вторая: Осматриваясь в рафте.

Константин Корнелиус , Горный Алтай

Средняя Катунь: Поход одиннадцати сумасшедших

Часть Вторая: Осматриваясь в рафте

Омовение катамарана

Молодой Толик предает водной глади две оранжевые подводные лодки. Посередине, от одной синей "рубки" до другой, они скреплены двумя мощными - ладонью обхватить не дано, можно только бережно подержаться - блестящими металлом трубами, разнесенными одна от другой на добрый размах рук, то есть метра на полтора. Каркас облагорожен деревянным настилом. На "трапе", нежно постеленном на жесткую силовую конструкцию, сдается, поедут драйбэги. Но, главное, стальной скелет удерживает корпуса в железной параллели, не позволяя зеркальным корпусам достичь грозящей опрокидыванием, непозволительно тесной близости.

Артур, погрузившись в воду по середину обнаженной голени, приостанавливает почувствовавший скольжение катамаран брызгами, сверкающими хрусталем и ослепляющими миражной радугой. Встречные взмахи рук, отчасти снимающие, отчасти вспенивающие верхний слой литой прохлады, вскоре ослабли, и двухпалубное плавсредство постепенно потеряло холостой ход. Теперь Артур лишь бережно охаживал сражающие каротиновой яркостью бревна космической формы, и они благодарили человека, размеренно шедшего кругом лодки с потайными посадочными местами, за умеренный уход, переливаясь на солнце кристаллами, высеченными из едва волнующегося зеркального монолита. Пора предварительно предположить, что пилотам батонов придется сидеть между ними, на дощатом пролете...

Рафт - грузовая баржа? А люди где поедут?

Этим сомнениям придется дождаться другого раза или места, чтобы быть развеянными. Тем более что их оттесняют подобные по сути, но более настойчивые, поскольку новые вопросы подкрались уже к собственной шкуре. Первый внутренне проговаривается так: "где размещаться в заваленном драйбэгами рафте?", а озвучивается в упрощенной редакции: "а где тут сидеть-то?" Павел, как ни в чем не бывало: "на бортах". Он невозмутим и даже подтрунивает над новичками, как будто в лодках во все века только на бортах и плавали.

Рассадка в рафте, или Расстановка игроков

Впрочем, не поголовно все пришельцы оказались новичками в сплавном деле. Ведь Алекс-немец приехал на Алтай, будучи обремененым опытом покорения реки Замбези в африканской стране Зимбабве, в прошлом страдавшей от имперских амбиций какой-то королевской величины вроде Англии. Поконкретней о реке из края львов и крокодилов Алекса спросят позже. Интерес к деталям разовьется в ходе знакомства с Катунью, когда некоторые термины, вроде "бочек" и "порогов", украсятся яркими иллюстрациями, перестав быть абстрактным, едва понятным, а потому чужим набором звуков. Что ж, интерес ко всякому новшеству нужно сначала привить. Поняв, что оно здесь приживается, зернышко любознательности набухнет, разорвется и распустится ветвями, жадно тянущимися к свету знания и как бы говорящими: хотим больше сведений, хотим больше ощущений по теме.

Судя по тому, что Павел, заранее прознавший, что Алекс "был и знает как", отправляет немца на нос, настойчиво чувствуется, что фронтальная позиция - одно из самых ответственных мест на горноходном катере. Рассадка в рафте напрашивается на сравнение с расстановкой игроков в футболе. Передовик, стало быть, будет родственником защитнику на газоне, пусть и отдаленным. Или все же вратарю? Нет, на фронт посылают двух бойцов: на передовой вместе с тевтонским Александром будет сражаться его русский, питерский тезка. Двух вратарей, известно, быть не может, по меньшей мере, в основном составе. Форварды по рисунку и защитники по сути садятся с некоторой оттяжкой от ударных углов, образованных сближающимися бортами и таранным "брусом", но все же оказываются теснее друг к другу, чем другие, чисто бортовые, гребцы, и могут, помимо штатной работы сбоку, бросить корпус вперед и внести срочную поправку в траекторию, запустив весло в область перед отбойником.

Вслед за забойщиками настает пора вторым номерам занять рабочие посты. Правым полузащитником получился Манфред. Это естественно: территориальное размежевание иноземцев было бы невежливостью. Германец торопливо переступил через широкий борт и суетливо сел рядом с товарищем по нации. Ссутулившись и виновато улыбаясь, он стеснительно застыл, явно ощущая неловкость в новой среде. Будто бы опорой ему была вероломная ветка, словно он не замечал широкоформатного комфорта пневматического бревна. Напротив Манфреда главный помещает меня. Расчет босса объясним: с этой точки его слова толково отрекошетят от переводчика. Отсюда у них, изменивших форму, есть шанс уцелеть в перелете до немецкого клиента, не обронив по дороге смысл.

Оказавшись ногами внутри, я отметил, что там совсем не так тесно, как дело рисовалось извне. Вывод: даже заваленный рафт - это вовсе не труба нетолченая. Ширина пространства для ног вполне выдержит полторы длины моего 44-ого номера. Самое сильное чувство было положительным. В новой обстановке несомненным плюсом может быть только безопасность. Спокойной защитой веяло все от той же безразмерной трубы, которая сразу, что и подозрительно, и отрадно одновременно, показалась больно уж удобной. Нет, она не нежила мягкостью, но из нее лучилась какая-то космическая сила, она дышала тяжестью, внушала несминаемость и шептала о какой-то святой неприкосновенности. Манфред не зря вострепетал. Пока слабо представлялось, как мы, малыши, сыграем на столь циклопическом духовом инструменте, но наши хвосты явно стали ему уподобляться, хотя бы в таком свойстве, как налитая упругость. Первый заряд бодрости был получен, и вместе с ним вязанка драйбэгов сразу померкла в размерах и стала уместной настолько, что вызвала противоположный вопрос: куда бы мы дели роскошь простора, если бы пошли порожняком, без поклажи?

"Хей, так рафт просто огромен!" - вырвалось у меня на немецком и сразу, по наивной вере, что моя оценка может быть интересна всем, перевелось на родной. "Какое перевернуться! Да такой крейсер ни одну волну не заметит!", продолжал я разливаться в восторгах, по-детски надеясь, что посветившие мне было проблески раскрепощающего чувства неуязвимости помогут прозреть и остальным.

Остальные прозревать не торопились, предпочтя пребывать в трезвых потемках. Алекс с германского фланга сбил мой скоропалительный пыл долгим, испытующим взглядом. В его невысказанных словах послышалось знание темы: "Крейсер, говоришь? ВолнЫ, говоришь, не заметит? Ну-ну… как-то ты позже запоешь?".

Однако, наткнувшись на вал благоразумного молчания, вставший в немецком секторе, я отказался его пробивать, попробовав спровоцировать иностранцев на слова симпатии.

Вместо этого с надеждой поддержки я устремился осматривать третий слой, составленный из Светы, с моей стороны, и калининградской Наташи - с германской. Но что это? Игроки обороны тоже скованны. Более того, они вполне прозрачно показывают тени неверия в собственные силы, и явно ищут знаки опоры в партнерах. Признаков присутствия сильных мужчин наши затуманенные дамы пока, видимо, не наблюдали. Света воздержалась поддерживать меня поворотом головки. Ее круглая обездвиженная щечка, надувшись, выражала ожидание неизбежного снежного кома, от которого бесполезно уворачиваться (и каски-то нам, видать, выдали для менее неприятного его принятия на голову). Наташа стреляла в меня суровым укором, тем самым почти позволяя читать свои мысли: "ты бы хоть заткнулся, мультилингвальный болтун по призванию, не пришлось бы дамам за тебя мужскую работу делать!». Кроме того, настойчиво угадывалось, что наши "защитницы" тяготятся навязанными им громоздкими формами, и радостью их глаза не торопились расцвечиваться.

Шлеи надобно натянуть куда надо - но первый раз поможет "няня"

Тем временем Павел подкрался со спины, со стороны воды и, навалившись грудью на борт, стал что-то искать у меня под ногами. Запустив руку в сокрытое от взоров никуда, то есть в ущелье, возникшее в месте схождения трубы борта и плоской подушки днища, он, словно иллюзионист, теперь уже из ниоткуда выудил мокрую, смятую тряпку цвета хаки. Влажная ткань при растягивании выдала сантиметров пятьдесят и раздвоилась на две широкие, сантиметров по восемь, брезентовые ленты. Двумя обрубленными хвостами полосы, однако, не стали, оказавшись соединенными кольцом. Его, суженное вытяжкой, Павел умело натянул на мое левое, переднее по ходу лодки, колено. Тем самым посадка удавки оказалась какой-то странной: назовем ее "наружной". Колено было бы последним, на вид совершенно ненадежным, барьером на пути шлеи, пожелай она вдруг соскользнуть.

Пока я силился сжиться с замысловатым захватом, Павел проделал то же самое с носовым Саней. Обойдя судно в окружную, он вскоре схожим образом, заботливо, стреножил всех шестерых подшефных. Шлеи не нашлось лишь для седьмого номера - поварихи Марины. Вся эта крепежная процедура лишь отягчила гирьку и без того запредельного, сверх продуктивной меры, тормозящего разум трепета. Хотя, казалось бы, пассивная, оборонительная безопасность тоже должна успокаивать.

Обратив каску вправо, встречаю представительно сидящего на пригорке кормы Павла: капитан оправданно, соотносясь с обстановкой, и действенно, сообразуясь с ближайшим будущим, слегка ссутулился и, разнеся ноги в устойчивую распорку, опер весло об укороченные буграми мускулов, обтянутые голубой болонью бедра. Держа инструмент на вытянутых руках широчайшим хватом, он походил на штангиста, приноравливающегося к снаряду перед упражнением "рывок". Застыв в позе властного упорства, Павел мерил зрением вверенный контингент. Не заглядывая новичкам в глаза, он просто молчал в унисон с ними, пытаясь понять общий настрой или оценивая развесовку сил по бортам или даже углам, и не позволял себе ни налета улыбки, ни грамма грусти, ни сколько-нибудь заметной зыби заботы. Лик воина, неуступчивый чувствам.

Прекрасная повариха Марина разместилась на излете правого борта, в тесном территориальном родстве с боссом. Прозрачно просматривалось, что она ходила по Катуни прежде, поскольку пока не торопилась разделять, оспаривать, и впрочем, гласно или негласно реагировать на скоропостижные суждения наивного новичка. Ее лицо, обрамленное чуть скособоченной от безразмерности синей каской, было разглажено бесстрастным ожиданием, словно она медсестра, наблюдающая за операцией и осознающая, что от нее исход вмешательства не сильно зависит.

Рулить, если нужно, можно и тягой

Главной тягловой силой в походе станем, видимо, мы с Манфредом. Позволю нам, вторым, назваться линией полузащиты. Основными двигателями мы будем, во-первых, потому, что у нас изначально отобрали возможность отвернуться от прямолинейной гребли, или как-то ее разнообразить. Наши действия, "туда либо сюда", предписаны и прописаны успевшим давно распрямиться бортом. Во-вторых, представлялось, что именно мы, хавбеки, должны будем подхлестывать ход корабля, когда передовики отвлекутся на его управление, помогая голкиперу удерживать заданный судну курс. Поверхностное, но все же имевшее место знакомство с лодкой, однако, совалось с напоминаниями, что поворачивать на воде можно и без "рулей", то бишь без поворотного киля, ограничившись изменением тяги, то есть ее усилением или ослаблением, на одной из сторон плавсредства. Этот же прием известен и летчикам, и даже используется ими. Причем не только в аварийном режиме, когда рули слабо слушаются, но и при штатном подлете к полосе. (Вряд ли это всегда и на всех машинах так, но раз я это где-то подглядел, значит, об этом кто-то обмолвился).

Официально, кардинально и в общем на рафте правит, конечно же, кормчий. Для этого он наделен полномочиями, похожими на те объединяющие и руководящие рычаги, которые в футболе так часто держит в руках вратарь. Есть у главного и рулежный инструмент, стандартное, признаться, весло. Но капитану - это прозрачно вытекало из масштабов и массы лодки - вполне может не хватить прозаической силы. Вот тогда ему на подмогу и приходят носовые. Или должны приходить. Однако пока глава не требовал от таранных знания вспомогательных навыков, благоразумно соблюдая принцип постепенности. Сначала надо было посмотреть, как корабль вообще поплывет.

Пробные маневры

Видимо, примирившись с тем, что плыть все равно придется с этими "клиентами", капитан, предварив, что сейчас мы всего лишь пробуем прокатиться, и только вдоль берега, аккуратно командует: "все гребем вперед!". Трепетно и суетливо, вразнобой, зато подчеркнуто старательно, гребцы прямо-таки бросились тревожить заторможенную заливом воду. Исчерпав пространственные возможности заводи, коих все же хватило как на дюжину движений, так и на примечательный разгон, по команде "стоп!" экипаж дружно оставил воду в покое. Не дожидаясь, пока ход окончательно угаснет, будучи сведенным на ноль самой ненасытной до силы стихией, Павел переключил туристов на "реверс": "все табаним!". Лопатки устремились противиться инерции, и после пары строптивых, затяжных упоров людям удалось уговорить лодку пойти вспять. Назад она и впрямь поплыла охотнее, чем шагала туда. Не потому, что по проторенной тропе ходить легче, чем по целине: на воде сухие законы работают довольно условно. Конечно, любое транспортное средство захватывает с собой порцию воздуха, вроде как берет себя в оболочку. Однако вода, близкие к корпусу слои которой увлекает за собой судно, все же в пятьдесят раз плотнее воздуха. Домой ехали легче просто оттого, что в упражнение "табань" удобнее вкладываться: тут ты отчасти оказываешься в академической позе "спиной вперед", а роль уключины, поворотной точки, вполне сносно сыграет нескользкий борт. Скроен он из материала, родственного резине, имеющей легкую склонность цепляться. Опереться можно и о собственное бедро, поставив его вдоль борта. Эта вещь слеплена из естества, но покрыта материей, родственной полимерам, умеющим прилипать.

После второго повтора, где каждый из бортов смог поработать не только заодно с другим, но и в противоход другу, а также гордо побороться в одиночку (помните про самолет, рулящий двигателями?), гребцы вернулись в исходное положение, и, с ожиданием одобрения, как пес на хозяина, поглядывали на главного.

Всё ещё на суше

Тут Артур, который, кажется, все еще толком не разобрался ни с катамараном, ни со своим подшефным Толиком, с подкисленной подозрительностью миной, укором во взоре и отзвуком раздражения в голосе окрикивает меня: "Костя, ты команды-то переводи!". На что я, слепленный липким потом, сверхкороткими от тревоги легкими вяло выдыхаю пропитанный дрожью, а потому изначально проигрышный, ропот, совсем некстати найдясь: "я стараюсь".

При той сквозной нервозности я мог и не успеть отправить свою первую, речевую, обязанность. Или подсознательно оправдывался в таком духе: речь подарена только человеку. Принято думать, Богом. Ну а Бог, он, батенька, на то и Всевышний, чтобы надзирать над природой. Мы же, в какой-то мере богоподобные твари, собравшись ринуться в рафте в пучину, тем самым лезли не совсем туда, где нам место. Стало быть, имело смысл немного освоить повадки природы и, если не уподобиться ей, матушке, то хотя бы под нее подделаться. Потому я и предположил, что сейчас важнее было научиться жить по законам среды. Говоря по хоккейному, нужно было научиться не бояться играть в корпус. Нужно было быть ближе к телу.

Пусть я и заделался переводчиком, прикинулся, в скромной мере, носителем речи или нескольких. Но ведь здесь меня усадили на гребное место! Даже, пожалуй, на самое грИбное, самое рабочее, где тянуть, жать и порой рвать придется не отрываясь и не разгибаясь. Только в этом случае скорость будет урожайной. Иначе забьют сорняки в виде непредсказуемых сил, толкающихся и напирающих с разных сторон. В этом смысле всем нам предстояло стать ударниками "прямолинейного движения, направленного на отвращение бокового сопротивления. Нам предстояло неустанно пресекать происки сил, порывающихся подло ударить сбоку.
И потом: середине, полузащитникам, в футболе ведь больше прочих носиться приходится, а на бегу говорить не с руки. Чую тщеславное поползновение назвать наши с Манфредом места ударными, но, помнится, тогда, при раздаче ролей, я с малодушным облегчением вздохнул, когда волей главного был избавлен от участи идти на самый нос. Там, на старте, думалось, не проговариваясь, но явственно представляясь, что ударными в самом прямом смысле будут наши носовые. Будет, наверное, преувеличением называть их ледоколами, да и от первопроходцев в них, сдается, не намного больше, чем в прикрывшихся их спинами однокорытниках. Но то, что они станут волноломами, назойливо навязывалось воспаленным всеми предыдущими приготовлениями воображением и было возведено в апогей убеждения без прикрас грозным инструктажем. Да что там приготовления с наставлениями! СтрАховый заряд стал передаваться туристам еще накануне, на отсылочной базе, самой атмосферой, которая была сродни заполонившей морской горизонт черной туче. Даже прибрежная вода, и та звенела нарастающим натяжением. Ее гладь можно сравнить с видимым отсутствием препятствий при заброске на стартовый плацдарм. Мелкие, легкие, безобидные, игривые волночки, гонимые прохладным бризом, куда меньше годятся как знаковый образ завязки нашего нешаблонного мероприятия.
Насущная нужда сражаться сразу на двух фронтах, физическом и духовном, проникнуться которой меня призывал Артур, не показалась мне сверхзадачей. Ведь я волей удачи оказался экземпляром, с веслом заранее ознакомленным, причем, заносчиво признаюсь, до степени лопающихся пузырей на ладонях. Просто для начала мне нужно было в общих чертах понять, чем же горная гребля отличается от озерной.

Пока лишь неудобной кособокостью позы, пришел я к скороспелому ответу, который отдавался недовольством, вступив в игру на стороне страха. Довлеющее ощущение можно выразить фразой: "беспомощная скованность доспехами и накаленной обстановкой".

"Свалили всё на тебя одного", или Подозрения перед выходом в море

К обездвиженной зажатости примешивалось подлое самосожаление, лезшее с предложением вероломного сочувствия или ложного облегчения: "тебя опять используют, опять все тюки тебе тащить, опять ты крайний". Эгоистическую жалость можно понять: какая, по большому счету, могла быть надежда на девушек? Ощущения при сидении в рафте при всем параде можно сравнить с выталкиванием машины из западни. То же подавляющее превосходство в весе у объекта принуждения, то же унизительное ощущение, что твоя подмога слабосильная, и та же невозможность представить в роли толкательниц девушек. К слову, девушки в рафте мне бы в самых радужных предваряющих снах о сплавах не пригрезились.

Чувствовалось также, что на недоверие девушки отвечают взаимностью. Опасливую предубежденность девушки питали, в первую очередь, к переводчику, не надеясь, наверное, что он будет надежно работать руками или будет иметь право отговориться речевой обязанностью.
Однако надо признаться, что, с другой стороны, успокаивала, размельчая камень ответственности, невозможность что-либо решать в одиночку: больно уж великим показался мне груженый рафт, чтобы реагировать на отдельные личности.

Зажигание, или Пропуская страховщиков вперед

Струя подобралась к нам, став ближе, но все же оставаясь разделенной с застойной мелью - нашей колыбелью - вполне различимой глазом границей. Здесь, казалось, соприкасались два разных вида воды. Словно это были две части одной детали - подвижная и держащая, которые соседствовали посредством вязкой смазки.

Сергей в черном каяке, суденышке, напоминающем сверхмаломерную, речную, подводную лодку, где рулевой рубкой будет торс самого каякера, прошел слева мимо нас, застывших в скрученных позах с веслами наперевес, крикнул нашему капитану "сначала катамаран!", свернул шеи некоторым из пришельцев, жестко приковав к себе их глаза и, грациозно касаясь изогнутыми лопастями двустороннего весла поверхности воды, легкой пташкой полетел вниз, к подножию горы. Поток обворачивал махину справа. Впереди, посередине реки белели бугры, которые, выстроившись чередой, все же, кажется, не решались приблизиться к белой скале, но благоразумно повторяли излучину реки и, сужаясь в наших глазах, таяли вдали. Ближе всех к дали сейчас был Сергей.

Настал черед рыжего катамарана идти вперед. Обогнав нас справа, он переключил на себя мое внимание. Оно было увлеклось, просто в силу повернутости моей посадки, той частью ленты реки, что разматывалась на нас сверху, откуда-то от белеющих в полуденном млеке гор. Чуть колышась, нигде не зарываясь и почти ни за что не цепляясь, водная дорога пробегала мимо нас, излучая бесшумное могущество и издавая какой-то подразумеваемый, зарождающийся, катящийся гул. Монотонный рокот весело расцвечивал плеск, испускаемый валуном, привалившимся на противоположной стороне трассы. Затронув поток своим угловатым телом, он, видать, хотя бы так, в скромной форме, решил поучаствовать в параде мощности, дабы как-нибудь да обратить на себя внимание устроительницы и участницы гонки в одном лице.

Оба гребца катамарана стоят странно, на коленях, и сидят на синем "топливном баке", каждый на своем. Пилоты смотрят вперед, естественно, параллельно друг другу, как и положено друзьям или прочим достойным партнерам. Они делали одновременные клевки, вперед и чуть наружу, торсом, что остался незакрепощенным. При этом весла синхронно заносились далеко вперед, будто копья для добивающего удара, и, уверенно вонзившись в воду, затем бережно протягивались вдоль борта. Мне показалось, что гребцам явно не хватает опоры для полноценного вложения усилия. Однако, если размыслить, они могут вкладывать в инструмент почти весь вес верха тела. Для удержания равновесия им, сдается, хватает нижнего, ножного крепления. К тому же надувная подушка, подложенная под ягодицы, скорее всего, была задумана не только для удобства. Так что и в горном катамаране все продумано, движения выглядят корявыми только с дилетантской стороны, и сидеть на этом чудном судне, возможно, по-своему очень даже ничего. Но мой-то взгляд и есть поверхностный, и моему первому зрению кивки повидились несуразными, поза неустойчивой, а фигуры в касках и могучих спасжилетах далекими от лета, квадратными до неуклюжести и до смешного нелепыми. Прямо как наши, начинающих, собственные формы.

Поехали!

Выдерживаем паузу, дабы дать сопровождающим судам безопасно оторваться от нас. Мы не теряли времени понапрасну, но молча прощались со зрелой, далеко не переспелой, рослой дамой с чуть засидевшимися, но потенциально привлекательно оформленными ногами, принудившими неравнодушных опустить глазки пониже цельного купальника. Женщина и прежде приближалась к группе, чтобы подслушать инструктаж. Теперь же, стоя у кромки, разделяющей влажное и жидкое, она недвижно провожала нас и, кажется, была не прочь поглядеть нам вслед. Возможно, потом она и проследила наше исчезновение за поворотом, оставаясь с нами столь долго, сколько могла, покуда хватал ее любопытный глаз. Однако мы, неблагодарные, расстались с ней быстро и безучастно, вмиг стерев ее из памяти вкупе с уютным отправным берегом, да и со всей своей прошлой жизнью. Для этого стоило лишь сделать осторожную пару аккуратно заказанных Павлом гребков. Для этого нашему рафту достаточно было попасть во власть Катуни.

Она, Великая, сразу заставила некогда крейсер, а теперь лодчонку, подчиняться своей воле, оказавшись вдруг непомерно широкой и беспрекословно сильной. Как всякая дама, она, конечно, прикрашивалась для порядка береговыми пейзажами. Ее захватническая, хищническая миссия, однако, сразу проглянула за неприметными для глаза, зато замечательно схватываемыми чувством равновесия волнами, которые шли вдогонку за течением, изначально подавляющим надежду на всякое сопротивление. Такое дерзкое чаяние, право, могло запасть в самонадеянную человечью головку там, на берегу, но было в один момент забыто, будучи забитым несокрушимой тягой стремнины.

Там, на суше, кое-кому рафт казался оружием отпора стихии, рассверленным на два калибра шире размера, ожидаемого разумом. На берегу, до дела, рафт был похож на могучую пушку, сработанную с неоправданным, расточительным запасом, явно собиравшимся стать прокладкой безопасности при интимном сближении человека и естества. До выхода в струю человек еще мысленно пыжился громко протрубить о себе. Какое тут заявить? В какой там еще голос? Здесь, в стремнине Катуни, и пикнуть было невмоготу. Однако думать человек еще мог. И он помнил, что тягостный вагон тоски в силах отцепить мускульное усилие: для духа телесная работа сродни дрожжам, распушающим и облагораживающим тесто.

Мышечная разрядка приходит к нам вовремя. Нежданно-негаданно, на подходе к валам нам для чего-то велят налечь на весла. "Налечь" слово здесь, все же, неточное. Налегают скорее в академической гребле. Но вот элемент "навалиться" тут несомненно присутствует, в силу, пожалуй, высовывания тела за габарит при забросе весла и от согбенного протягивания лопаты вдоль высокого борта, действия, отдаленно напоминающего промеривание глубины.

"Полный вперед!" - требовательно ревет капитан. Павел явно не планировал обойти центральную цепь волн, намеренно наставив корабль на белые гребни. Хотя, в принципе, неспокойную воду можно было оставить побоку, к примеру, "срезав" кривую, то есть проплыв в "территориальных водах" правого берега.

Когда перспектива катания по терке стала неизбежной, кормчий, чуть ли не визгом пересиливая грубое журчание реки, приглушенное в наших ушах лишь перехлестом эмоций в наших душах, выдохнул истерический призыв: "изо всех сил!". Вопль пришпорил гребцов, и они, подзаряжаемые неугасаемым подбадриванием главного, буквально врубились в подернутый пеной пригорок. Бугор оказался ожидаемо крутым, но неожиданно высоким. До той степени, что весь рафт, еще недавно окрещенный мной грандиозным монстром, целиком клюнул вниз вслед за носом, перед тем, как срезать речную неровность и забросить ее вовнутрь. Судорожно взрогнув и отрывисто взвизгнув, больше от внезапности купания, чем от сырого холода, остальные волны гребцы прошли с азартом, сопровождавшимся радостным улюлюканьем. Воду на борт мы больше по-крупному не подсаживали, тем более что оптом она погрузиться уже не пробовала, дразня нас лишь розничной россыпью брызг.

Свежо помнится, что именно для отбития этой напасти нас и обернули в брызгозащиту. Не беда, что защищалась, скорее, она сама, впрочем, не сильно эффективно. Мгновенно став насквозь мокрой, болонья вмиг прилипла к давно исходившему потом телу. Сдается, ткань костюма была умной, и потому автоматически льнула к теплу в поисках сушки. Хотя мне мерещится, что в жару на реке, даже и довольно холодной, не брызги первая угроза. Палящий зной - вот враг рафтера номер один. Что же до нахлынувшей партии, то она, для острастки поплескавшись у нас в ногах и сменив пенистую пелену на быстрые пузырки, тут же проворно, словно испарившись, пропала.

Чуть задержимся на первых гребнях

Что поразительно: долго копившийся и уже прижившийся в наших телах трепет был действенно смыт первой же волной. Капитан тоже обрел покой и начал помаленьку верить в желторотую поросль. Теперь главный лишь ровно поощрял работу, уже, видимо, переключившись на что-то дальнее и лишь, как бы между делом, напоминая: "гребем, гребем, команды "стоп" не было!" Паша не оживился даже в месте, показавшемся мне вполне достойном испуга, и только громко молвил: "правый стоп левый гребем!".

Река, основной своей массой устремившись по скоротечному треку вправо, своим левобережным, замедленным шлейфом, ударялась в слегка желтую, почти белую и без оговорок великолепную стену. Местами отвес был надтреснут. Возможно, одна из шальных молний так решила растянуть мгновение в вечность. Неумолимый ток Катуни плоская скала застопорить не смогла, показав реке, подобно постовому, где ее огибать. Объезд без зацепа у Катуни не вышел...

Мы, видимо, порешили держаться за бугристый трос стремнины до конца чрезвычайного отрезка. В месте флангового нападения отраженной, неустойчивой, расшатанной, нервной воды на завалившийся в вираж взъерошенный поток образовались недружелюбные вихри, беспорядочные кручения, завораживающие провалы и безобразные протяжки. Все это белесое месиво без порядка и предсказания плескалось в хаотическом танце. Нам, левым, предстояло не просто проигнорировать магнетические заманки студеного варева. Мы должны были действовать, забивая ловушки веслами. Наша техника боя не была какой-то особенной, хотя и такая, скорее всего, имеется. Для подозрительных участков реки наверняка изобретена пара десятков приемов. Мы же, начинающие, естественно, продолжали тупо пыхтеть, отталкиваясь от беспокойной влаги так же, как бы тянули стандартную, цельную, нерасщепленную воду. Отработали мы, левые, сдается, хорошо, коли рафт даже не попытался занестись, затормозиться, в общем, сбиться с курса и потерять дорогу.

Позже прояснилось, почему капитан был столь невозмутим. Участок оказался относительно простым, и главный боялся обратить команду в панику. Что же до впечатлений, то самые глубокие мне подарила та самая, памятная, высокая, метров пятьдесят от зеркала реки, стена, против которой лодка смотрелась, вероятно, козявкой. Крутой каменный лоб вмиг вынудил ездоков сбросить свое человечье псевдовеличие до значимости микроба. Или даже вируса. Как бы то ни было, природе и эти организмы дороги. Стало быть, у наших тленных тел есть весьма ощутимый шанс не сгинуть до финиша.

А дальше - тишь да гладь да благодать (Семь верст до небес и все лесом)

Показав свои разгонные возможности в широком повороте, Катунь вынеслась на простор и как-то подозрительно притихла. Она подавала признаки жизни лишь тем, что осторожно выцеживала из глубины круги, тут и там вразнобой выводя их на поверхность словно специально для того, чтобы пригладиться и подавить не то что волнение, но даже намек на такую мелочь, как рябь. Так, незаметно, втихомолку полируя свою поверхность, Катунь тайно прихорашивалась. Или же маскировала все признаки продвижения, о котором красноречиво молчали пустынные берега. Отвлекая очарованный взор на разреженно разбросанные тут и там деревья и кустарнички, они, пусть и подчеркнуто затянуто, с почтением к своей неброской, охристой, возрастной, степной желтизне, но вполне ощутимо отплывали назад. Скромные, притупленные пирамиды гор почтенно отступили от жизненной жилы, с легким сердцем дав размножиться у своих подножий разномастным холмам. С высоты своего положения громады, наверное, принимали их за перемежаемые ямами ухабы. Да и сами великаны никаким обнаженным оружием, не в пример нашей первой стене, не сражали и не стращали, прикрыв суровую голь порослью. Но даже хвойным, деревьям неподатливого, сумрачного нрава, удавалось поправить контуры и окраску гор не сильнее, чем начес меняет вид или цвет трикотажа.

Бычки в кармане - особая примета рафтера

Затишье, снизошедшее на гребцов, нарушает непоседливый Саня. "Паша, закурить можно?" - обращается он к капитану, заранее достав из нагрудного кармана жилета предусмотрительно завернутую в кулечек пачку Винстона. - Угости Винстоном! - активно встречает искушение инструктор. Дав своим нездоровым примером добро смолить всем желающим, капитан вместе с тем дал им понять, что совместной гребли в ближайшие минуты не будет. Ловко поймав летящий мешочек с куревом, Паша, вызволив на свет заветную желто-белую палочку, стал крутить огниво своей зажигалки. Намокшее от пальцев, оно нуждалось в насильственной просушке. Добыв огонь и затянувшись, капитан выждал, пока дым, коснувшись крови, чуть затуманит мозг и приглушит биение нервов. Затем, вспомнив о своем руководящем и, стало быть, контролирующем статусе, он выписал экипажу устную инструкцию, скорее походившую на просьбу: "Только окурки в Катунь не бросайте! (заметьте, не в воду, но в Катунь!) Складывайте в карман, на берегу вытряхните".
- А я-то думаю, откуда их полный карман? - смеется Саня.

Там, у Яломана, будучи, видимо, ошеломленным инструктажем, Саня занялся самообследованием. Нормальное поведение подавленного человека. И вскоре сделал открытие. Оказалось, что один из двух карманов жилета, пришитых на уровне груди, таил ценный - в плане культуры - клад. По наводке моего носового я вначале нащупал подобный закуток на своей куртке и, сунув вовнутрь любознательные пальцы, ощутил, что они воткнулись в схожий продукт - чуть успевшие подмочиться окурки.

Саня тогда, наверное, крепко поразился, на кой на природе кому-то понадобилось копить бычки? Открытое пространство так и приглашает взять да и швырнуть ошметок куда ни попадя. Стойко и бескомпромиссно не поддаваться такому соблазну может, пожалуй, только святой. Или рафт оказался в некотором роде закрытым пространством, зоной, ограниченной неприкосновенным, Катунью? Таким образом, карманы с окурками - безусловно, неожиданная, весьма комичная, но все же, выходит, характерная черта рафтера. Конечно, бычки не собирали для коллекции, их просто забывали, сойдя на берег, вытряхнуть.

А быть может, бычки в кармане - это некий талисман горноводного путешественника? Или боязнь наказания со стороны самой Катуни? Какая разница? Ясно одно: стремление скучить мусор есть проявление культуры. И не все ли равно, какими мотивами, боязненными или сознательными, навеян позыв к чистоте?

Сигарета и фотоаппарат - связь прямая

Курево, известно, друг созерцательного бездействия. Однако, видать, тяготясь пассивностью процесса наблюдения, человек придумал способ его активизации, изобретя фотоаппарат. Делая снимки, нужно все же постоянно принимать решения. Ведь вид, берущийся в прицел, нужно прежде нервически выбрать. А нажав кнопку, нужно проголосовать за один-единственный в ущерб массе прочих, причем не менее примечательных. Выбирать из равных - занятие ведь всегда мучительное.

Быть может, капитан и был в некотором роде озадачен, чем бы занять людей. Не без усилия отвернув шайбу головы у квадратного "кулера", отодвинув в сторонку свои штатные сигареты, сливками всплывшие на самый верх контейнера, и ловко разрыхлив по-походному уплотненные залежи, он откопал пару фотоаппаратов. Не важно, чьих. В рафте казалось, что общих. Тем более что они всем скопом отправились к Сане на нос. Владельца оптического орудия, при желании, можно было вычислить по индивидуальному заказу расстрелять себя. Такая, видать, у Катуни аура: заставить обладателя вещи принести себя в жертву реке, пусть и символическую.

Наташа тотчас поспешила пожалеть, что ее щелкунчик для поимки и заморозки мгновения забился или забылся в глубинах драйбэга. Ее "именной трубе", в свою очередь, привелось лежать в нижнем, придонном, слое. Случается, увы, и такое. Не всем мешкам сверху ехать. За удовольствие надо платить. И кто-то из рафтеров обязательно платит близостью поклажи к воде. И, как выяснится позже, повышенным риском промочить одежку. В любом случае, ее степень сухости вскроется вместе с вещмешком не скоро, только на стоянке. Что тут скажешь? Катунь необыкновенно проникновенна.

Наташа все еще остерегается улыбаться. Пока, видать, дама не до конца верит в крепость, свою и товарищей. Спишем ее страхи на понятную акклиматизацию и заметим, что людей, коим в походах все сразу приходится по нраву, говорят, мало. Но, добавляют бывалые, к концу сплава просиявшие и брюзжащие распределяются в пропорции примерно сто к одному.

Даешь сплавы по горным рекам как средство отучения людей от склонности нудеть! Через рафтинг турист гарантированно примиряется с самим собой и себе подобными.

Наблюдаем за капитаном

Тем временем Паша отвлекся на превентивную, текущую поправку курса. Между делом он умело выдувал дым по безопасной для глаз траектории поверх сигареты, которая в этот момент физически не могла разлучиться со ртом. Отклонившись за габарит, капитан медленно, с щедрым размахом, протягивает весло за кормой в размытом направлении между правым бортом и берегом. Главный правит стандартным, как у всех, орудием, а вовсе не каким-то особенным капитанским рулем, как могло вообразиться заранее, при раздаче инвентаря. Как следует вспенить воду Павел, тем не менее, не мог. Сидя, как он, на возвышенности, да еще и орудуя за кормой, развернувшись вполоборота из фронтального, дальнозоркого седа, фактически невозможно добиться жесткости гребного рычага. Единственный упор боцман (по сути так, ведь Павел непосредственно начальствовал над палубной командой, всей же Ак-тур-флотилией верховодил тертый каякер Сергей), подобно нам, матросам, сыскал под драйбэгами. Это в том случае, если ниже, по соседству, не имелся менее податливый вариант зацепки: толстые напольные канаты. Техника крепления в обоих случаях одна: просунуть под судовые снасти ступни.

Однако кардинальной, духовной опорой Павла, была, несомненно, участливая близость Марины. При столь вдохновляющей поддержке он не мог не чувствовать себя полнозначным человеком. Такой не только готов принять, обработать и отразить передряги. Такой сумеет без стеснения и сомнения показать остальным, как сквозь них грамотно продираться. Ощущение того, что на Катуни мы еще ничего вразумляющего не видели, витало давящей недосказанностью в воздухе. Слова, застыв в головах, боялись изливаться. Будучи кровными братьями ума, глаголы, сдается, осознавали свою несвоевременность и жечь сердца не торопились. Рискни они проговориться, они бы упали в цене до невесомости трепа, стали бы не только пустым местом, но даже вакуумом, предательски вытягивающим разум из надежной зоны концентрации внимания.

Курить – повремени, или О пользе мнительности

Алтай опасен тем, что он охмуряет и одуряет. Нападение ярких, равно как и темных чувств, хочется пережить плавнее. Затуманить сверкающие грани якобы помогает табачный дым. Не секрет, что в окружении коптящих всякий курящий чувствует призыв или позыв присоединится. Однако моя совесть, пошевелившись, прошептала, что сигарету я пока не заслуживал. Я, будучи существом мнительным, не мог не подметить, что, если я натыкался на какую-то неприятность, то она, в большинстве случаев, непременно следовала за сигаретой. Или происходила при походе за пачкой, в тот же ларек за углом. Хотя, возможно, виновата именно мнительность, извечное ожидание неблагоприятного. Кроме того, сигарета у меня вполне осознанно отождествлялась с расслаблением, или, если выражаться более болезненно, с упадком сил. Раньше. Теперь я, сознательно отказавшийся от попыток порвать с куревом, оправдываю сию зависимость медицинскими теориями, которые, если приложить извращенный ум, косвенно голосуют за табак. Подчеркиваю, если приложить помешавшиеся, отравленные окружающей неурядицей, мозги.
Слабеть телом мне пока не хотелось. Почему-то ощущалось, что напряжение еще пригодится для дела, тем более что перевод - это, все же, признаться, некоторое усилие, некоторое, так скажем, сжатие. Возможно, у кого-то напрягается только ум. У меня же и тело натуживается заметно. Прогрести можно и на холодное тело. Оно немного посопротивляется, но все равно разогреется. Переводить на холодное тело небезопасно. Информация начнет забываться, дверь на переделку не будет поспевать растворяться, и продукт, если вообще выйдет разумным, выльется сырым. В общем, твое самочувствие вмешается, что вовсе не нужно, и будет невыгодно синтезировать голос, и ты прослывешь дурным и ленивым, в общем, нехорошим, переводчиком. К тому же мне еще в полной мере не довелось проявить себя как "переводчик команд". Пока не было повода. Поэтому мне бессменно мерещилось, что главная фаза моей миссии еще не настала. Естественная коммуникация шла вежливым предварением дела, и, несомненно, пойдет культурным реверансом позже, в лагере. Ломку языковых препонов я считал своей личной задачей, своим внутренним долгом. Дубляж же команд капитана - так я понимал, или, что весомее, чувствовал, были обязанностью, навязанной извне, торжественно выражаясь и громко говоря, высшей, жизненной нуждой.

Вода стоит, берег течет

Тут меня, с мутной смесью обделения и победы пережидавшего перекур, охватило чувство, схожее с опьянением. Вода, которая, казалось, стояла у борта, как-то не совсем увязывалась в сознании с размеренно, но неизменно, беспрерывно, безостановочно, неумолимо сдающим назад берегом. Живительную жидкость можно было маломерно зачерпнуть в узкую ладошку, если хотелось добыть прохладу, проигнорировав при этом бортовую пластиковую бутылку. Однако для этого надо было решиться отклонить за пределы рафта свое все еще деревянное, задавленное страхом, тело и тянуться ручкой вниз, преодолевая неудобную для такого рода пробы высоту борта. Конечно, мы плыли не по воде, но вместе с водой, что для движения без двигателя или иного, того же весельного, подстегивания, естественно. Единение лодки с водой на медленной, равнинной реке ничем не удивит, никаких подозрений не возбудит, к поискам каких-либо пространственных несоответствий не подтолкнет. Другая опера - река горная. Как-то не укладывалось в головке, нарушало прежние представления, казалось какой-то несуразицей то, что такая несметная масса воды может двигаться столь беззвучно и, в то же время, довольно проворно. Как будто Катунь, прежде чем прорыть для себя канаву, смазала ее солидолом - столь легко она скользила в своем глубоком, по словам бывалых, в среднем восьмиметровом, желобе. Стоило только забыться своими раздумьями, отвлечься на разговоры или молчание сообща с партнерами, впериться в ослепительно белый пластик лодки, обжечь глаза суровостью багровых драйбэгов, как береговые виды успевали смениться, пейзаж, пару минут назад казавшийся надолго застывшим, ставший почти стационарным и уже буквально навечно запечатавшийся в память, уходил в прошлое, предлагая взору похожие, и все же, с каждым новым подбрасыванием глаз, неизменно измененные панорамные картины.

Из реки можно пить? Позже само собой выяснится

Мысль испить катунской водицы, меня, естественно, посетила. Правда, признаюсь, что не сразу и не автоматически, а с оттяжкой, когда припекло, и когда липкий пот испуга стал разжижаться жарой и заструился ручьями между кожей и ее болоньевой блокадой. Однако и сейчас, под нажимом духоты, желание освежиться изнутри почему-то осталось невысказанным. Наверное, я практиковался в самоконтроле, примериваясь к той стадии своего развития, когда начинаешь понимать или, что надежнее, ощущать, что лучше лишний раз смолчать и побольше послушать. Человек продвинутый, в моем представлении, умеет сдерживаться чаще, чем позволяет распуститься языку. Награда за выдержку выльется двумя ручьями: так и узнаешь больше, и не дашь повод к вопросам, которые имеют обыкновение неудобно ложиться.

Одеревенелое тело и зажатая нога

В границах судна тело удерживал, кроме, разумеется, силы тяжести, приклеившей попу к борту, грубейший брезент толстейшей шлеи, надежной, но будто бы порывающейся соскользнуть петлей наброшенный на левое, "переднее" по ходу лодки, бедро. Ремень, право, мешал кровотоку. Это осознание незаметно, как партизаны, но недвусмысленно, как ор «жор!», подкралось к мозгам. Паша, бегло глянув на онемевших немцев и онемеченного чудачка, информативно шутит: «шлею пока можно снять!». Переводя на поясняющий русский: нет нужды все время сидеть в захвате! Однако моя всесторонняя трусость и, в данном случае, боязнь стыдной нерасторопности в ситуации, где прыть, как предчувствовалось, пригодится, позволили мне ее лишь ослабить, сдвинув поближе к обрыву, коим заделалась коленная чашечка, аж отогнувшаяся наружу силами раздутого от статической потуги и готового схватиться судорогой разгибателя бедра. Тем временем правая, парная нога, пыжилась впустую и, подобно молодому жениху, явно тяготилась холостой свободой, страдая и томясь от тоски быть захомутанной хотя бы схематически, хоть как-нибудь, пусть бы и внакидку.

Грести? Подожди!

Созерцательные переживания мне скоро наскучили. Мне, твари нервической, захотелось действия. Простодушно отрываю правую руку, ухватившую весло за ограничительный крест, от драйбэгов, перечеркнутых крест-накрест продавливающей перевязкой, и, все так же прямодушно, с убеждением, что приношу людям пользу, левой лапой перехватываю окрашенную черным палку где-нибудь на полпути перед тем, как она деградирует в красный блин. Лепешка, мнится, способна на толковый толчок от самой странной – как бы податливой, а на деле тяжеленной – субстанции. Используя плоскость лопатки, я аккуратно, тайно, исподтишка работаю на ускорение движения. "Костя", бережно обращается к страннику Павел, "команды грести не было". Предупредительное напоминание о корабельном единоначалии возвращает неуемного начинающего в исходное – выжидательное - положение.

Любой круг или овал делится на группки и пары. Даже надутый рафт. Но только в начале сплава.
Однако Алекс, по интонациям ли, по радиации ли, по иной невербальной информации ли, видать, и без перевода догадался о сути реплик Сани, коли взял да и подхватил тему "переводчик и его первые переживания". Отвернув свою ошеломленную голову, но не отговаривая тело от сгруппированного стремления встретить-таки среди глади неполадки, он подозревал, будучи наученным африканской родственницей Катуни - Замбези, и, возможно, вполне оправданно, замаскированную засаду. Голова обозревала дорогу с белой поволокой, которая у ближайшей горы, от вершины до подножия прочерченной прямым желобом, усыпанным камешками и не пропускавшим в свою правильную россыпь деревьев, поворачивала влево. За поворотом река собиралась открыть взору свой очередной отрезок. Каким он будет, секретным или без затей, мы узнаем лишь тогда, когда обогнем бугор.

Так и не вернув грудь кругу, немец, тем не менее, мигом приметил пропажу у толмача зажатости. Участливо улыбнувшись, как доктор, уверенный в неизменном успехе своего метода, он набросил на мой сектор мяч понимания: "я знал, что тебе понравится", вновь усилив во мне прослушивание самого себя, нервически привыкающего к новой обстановке. Смекнув, что в этом ультрарецептивном режиме я не расщедрюсь даже на сухие выжимки, и что ручья речи от меня не дождаться, Алекс примолк. Вместе с тем я уловил, что он все же, какой-нибудь там боковой линией, приметил, что русские с кормы поделились на пары. Двойки, что особенно часто встречается в застольных встречах, иногда работают по диагонали: один замечает интерес к себе в глазах или отклике территориально отдаленного, но близкого по духу партнера, и тут же вчистую забывает про подлокотного товарища.

Наши же задние связки были вдвойне неделимы, ведь они сцепились не только языками, связав их прямым аудиомостом. Их взаимно магнитило еще и соседство тел. Загнанным в изолированный угол оказался лишь недавно пробовавший сыграть в опыт Саня. С вниманием, в котором я не преминул прочесть ожидание подвоха, он недоверчиво поглядывал на соседей, начавших обкладывать его немецкой речью и тем самым еще непроницаемее отгораживающих его, как Калининградскую область, от русскоязычного мира.

Слово может всё, или Как сделать тайных врагов явными друзьями

Учить языки можно повсюду. Рафт, как оказалось, не исключение. Паузы, иногда опускавшиеся на распростертый разговор, Саня попробовал использовать для пробоя изоляции и прорыва блокады. Питерец все чаще стал интересоваться у близсидящего переводчика, что значит то да как следует разуметь это. Совершенно чуждый ему немецкий он выслушивал в молчаливом почтении и будто бы старался понять, как это русский может сносно щебетать нерусскими звуками. Но вот когда Саня слышал английский, ту же коренную команду капитана «Ready! Go!» (Приготовились! Пошли вперед!), которую переводчик из краткости иногда подавал на международном жаргоне, то непременно ввязывался, ища участия. Постепенно он, в похвальном смысле, осмелел, и просил разъяснить то или иное немецкое выражение. Я постарался сразу стать предупредительным. Со своей стороны, я счел бы свинством не пойти навстречу хорошеющему на глазах человеку, и специально для Сани давал английскую версию только что прозвучавшего немецкого слова или двух (ausmachen - make out –– различить что-либо, скажем, в дали), призывая его найти в них схожесть. Дошло даже до сравнения типичной постановки органов речи в славянских и германских языках. Проще говоря, куда язык привык упираться на согласных: в верхние зубы, как у нас, или еще выше, как у них. Тут слушал уже весь рафт. Не скрою, это было приятно. Правда, народ ничего не переспрашивал. Опять не утаюсь, это слегка настораживало.

Приметив, что русские, сидевшие сзади, опять поделились на совещательные пары, и отметив, что у нас с Саней, зеркального отражения немецкой связки, диалог отлаживался, набирал азарт и угрожал задаться на славу, Алекс, улучив возможность, прострелом наискосок выхватил меня из очередной загруженности собой, то и дело смешивавшейся с завороженностью водой. Катунь по-прежнему удивляла. С одной стороны, она пристыла к борту, заделавшись озером. Однако, с другой, дрейфующая лодка неизменно передвигала метку на берегу, которую я вновь и вновь засекал на прибрежном камне, скале, нависшей повыше или прочем удобном объекте, чтобы хоть как-то ориентироваться на ходу, чтобы хотя бы за что-нибудь да цепляться, пусть бы и слабыми, пластмассовыми глазами. Ну, тяжело человеку бесконтрольно перемещаться, ему все равно хочется отслеживать скорость относительно чего-нибудь, желательно неподвижного. Гены-то у нас, говорят, пока еще полностью те, пещерные. Последний апгрейд они якобы прошли аж десять тысяч (!) лет назад. Однако воде все одно – она продолжала вероломно плыть вместе с нами, неотвязно пася нас и бросив берег, который самопроизвольно и безнаказанно прокручивался назад.

Программирование по Алексу: «так и знай, тебе понравится!»

Алекс, повторно выстрелив в меня по проторенной диагонали, и, сообразуясь со своей профессией, каждая из которых неизменно ограняет нас по своему узору, стал «программировать» меня по второму, начиненному деталями контуру, начав обрабатывать меня, как не до конца продуманный файл, более обстоятельно: «завтра ты первый побежишь в рафт, вот увидишь!».
Видимо, резонно решив, что, дабы увидеть результат, до завтра нужно и подождать, он снова отвернулся вперед, устремив взгляд туда, куда указывал плавник его весла. Это была единственная часть амуниции, которая сейчас серьезно выступала за габарит судна, опершись своей дюралевой палкой о распухший, как у боксера, нос лодки. Левая рука немца, опорная и осевая, кардинальная для всех правосторонних гребцов, бережно, едва наметившись, словно через воздушную прокладку, обхватила ограничительную ручку, демонстрируя ту расслабленную готовность, которая якобы помогает среагировать и включиться в действие быстрее, чем был бы способен показать сжатый, судорожный, створоженный, а потому неминуемо усталый и заторможенный собственной напряженностью мускул.